Сидоровы

Много сапоговских семей проживало в помещениях больницы. Вторые этажи над центральной частью зданий отдавались под общежития. В корпусе, где на первом этаже разместились трудмастерские и женское отделение, Сидоровы жили в небольшом уютном помещении второго этажа. Девять детей Татьяны Матвеевны, шумные, разновозрастные, доставляли много радости матери с отцом. Самой младшей Юленьке исполнился только годик.

Детишки подрастали. Бегали, играли в догонялки по траншеям, вырытым на случай бомбёжки. Неглубокие, человечского роста глубиной, разной ширины, по три-четыре метра, но очень длинные, на всю длину корпуса. А это добрых сто, а то и больше метров. В торцах и напротив центральных дверей вырыты ступеньки с обеих сторон. Очень удобно, и тут и там можно легко выскочить наверх, а персоналу напрямую переходить с работы на работу. Вокруг ведь далеко окружать.
Немцы, как пришли в деревню, сразу повыгнали всех из своих квартир. Переселялись жильцы кто куда. Семью Сидоровых пока не тронули. Непривычно было смотреть на большие появившиеся надписи на незнакомом языке. Их развесили везде, над каждой дверью.

Зимой, девятнадцатого декабря, ближе к обеду, детей с улицы прогнали. Но в огромное окно со второго этажа видно, как больные мужчины вывозят на тачках мёртвых людей. Грузили на подводу и куда-то увозили их. Такое зрелище и раньше наблюдали, только редко и по одному. Дети знали, люди умирают иногда, и их отвозят в морг. Но сегодня всё везли и везли. Лошадь не успевала перевозить, и больных стали скидывать в траншею перед зданием.

После работы весь разбитый от происходящего отец разговаривал с матерью. Ребятишки - здесь же.

- Тань, да сядь на минуту. Тошно мне. Что же это делается? Потравили вчера за обедом всех больных. Немцы подливали отраву в суп и под прицелом автомата заставляли медсестёр кормить бедняг. Если не ел какой, тому укол с ядом, - отец потирал рукою свой лоб. Затем он встал, как-то растерянно потоптался на месте. Задумался... И снова сел на лавку.

- Мам, а ты не травила? - глухо спросил двенадцатилетний Володя.

- Все санитарки из отделений сбежали, но мне куда бежать? Все медсёстры, что с Горького тогда по распределению приехали, они же жили в мансардах, их всех заставили травить...

Дети слушали, раскрыв рот... На минуту сделалось тихо.

- Так вот почему ты вчера валялась в постели, ничего не делала. Мы подумали - заболела, мам! - переживала Вера.

Старшая дочь, Ира, держала на руках сестрёнку Юленьку и вся подалась вперёд:

- Что же нам ничего не сказала?

Мать погладила Николашку, сына пяти лет, по головке, сдавленно проговорила:

- Тут и взрослому не справиться. Не знаю, как вас уберечь от всего этого.

Отец после недолгого молчания продолжил:

- Пригнали бригады из мужских отделений, заставили вывозить на тачках. Я отвозил их на старое кладбище. Там же всегда заранее могилы были выкопаны, вот в них и скидывал с повозки. Один свалился тоже, но оказался живой. Его уже придавило другими, а он руку тянет, мол, брат, дай закурить.

- Па, и ты дал ему? - спросила Нюся, восьмилетняя дочка, во все глаза с удивлением смотревшая на отца.

Ответа не последовало. Степан Моисеевич, отвернувшись, заплакал. Повисла тяжёлая пауза. Татьяна медленно привстала со скамьи, подошла к окну.

- Звери! Хуже зверей! Люди им помешали, и надо их уничтожать?.. Ой, Боже мой! - она закрыла рот рукой. Ребята подскочили посмотреть, что же там такого увидела. Но она оттолкнула их, зарыдав сама:

- Не надо... не надо вам это видеть...

В траншее орудовали две собаки. Грызли тела людей.

Татьяна закрыла белой занавеской окно. Отошла и, плача, присела к мужу.

- Не плачь, мамочка! - ласкались маленькие. Они сегодня так насмотрелись, что испуганные, не играли совсем, не шумели привычно, - а нас тоже убьют?
Мать завыла в голос. Прижала к себе детские головки. Малыши скулили, будто побитые щенята:

- Мне страшно...

- Я боюсь...

Вера, ей летом будет шестнадцать, пытаясь жалеть мать, обняв её, нежно зашептала:

- Не бойся, мамочка, ты больше не ходи на работу и всё. Мы тебя не пустим...

Огромное потрясение испытала семья. Старшие дети успокаивали младших и свою мать.

Степан Моисеевич встал, набрался сил и выдохнул:

- Так, всё! С сегодняшнего дня всё, что видите, не запоминайте. Ни на что не обращайте внимания. Плакать запрещается! Нам всем важно сейчас остановиться и замереть. Пусть все идут, а вы замрите во времени, пропустите через себя это мгновение... Сколько ни будет война, считайте за мгновение, - он прошёл к окну, заглянул за занавеску, скулы его сжались.

Помолчал. И уже тихо, ласково сказал:

- Не плачь, Танюш. Не вечно ж войне быть. Будет и победа. Пока потерпите, милые мои. Потерпите. Нам ещё жить надо, маленькую Юльку подымать. Да, ребят? Будем жить? - отец делал подобие улыбки на лице. Младшие дети воспрянули духом. Они всё перетерпят, ведь всё равно наши победят и тогда накажут фашистов! Старшие нахмурено молчали.
Утром всю трагедию они увидели своими глазами.